Пачка стеклянной лапши
Меня можно упрекнуть в эгоизме за хренову тучу поступков, привычек, деяний и недеяний, слов и молчаний. Другие упрекают совсем не в том, в чем ждала бы упреков я сама, упрёчный фронт сжимается с двух сторон Изнутри меня – давит ожиданием упреков, замаскированным под предусмотрительность, снаружи – лопатит чужими комплексами, отформованными под упреки в мою сторону.
И ничего это не значит, если я с облегчением думаю, о том что « слава Богу ребенок сегодня в музыкалке допоздна. Она вообще то всегда допоздна. Раньше десяти вечера домой не приходит. И я могу спокойно стучать по клавиатуре, не отвлекаясь на безумие передвижения подростка в 30 метровом пространстве квартиры. Но я все равно рада , когда она приходит. Я меняю почти без сожалений безмолвно письменное общение со своим наблюдателем на вечную полу-шуточную перебранку с красивой девочкой под метр семьдесят. Так какие ж могут быть упреки?
Все, что мне хочется успеть, я мысленно прекрасненько успеваю, тыркаясь по московским пробкам в направлении дома. За эти ежедневные семь километров мною написано столько романов, пьес, сценариев и поздравительных открыток, решено столько судеб, проведено столько переговоров, разрешено столько проблем и сказано столько достойных Жанны д’Арк монологов, что мировое сообщество растерянно не понимает, какое же кладбище может оказаться достойным столько мощного потенциального покойника.
Стоит, однако, получить по мордасам вечерним московским воздухом на выходе из машины, как время-пространство схлопывается. Не окончательно, часто остается щель, в которую можно дышать и с которую выдавливаются разные цепочки слов, сплетаются в веревку и ползут-ползут, продвигаются куда – то во вселенную, тянут свои ворсинки к Богу, цепляются за что-то, готовя моей душе лесенку в райские кущи.
Не вынуждай меня говорить, пойми меня так, по стуку пальцев о стол. По качанию ноги, по ритму дыхания и попыткам втянуть живот, поправить челку. Слова становятся нужны, когда затихает химия тела. Потом, когда выучены все чужие слова , придуман свой язык, отработан и исчерпан, а уходить все еще не хочется – кончается творчество, наступает Творение.
А пока, за хлопком входной двери, упрямо топнуть ногой в пол. Поджать губы и достать из кухонного шкафа пачку стеклянной лапши. Горка стеклянной лапши, обжаренной с овощами, в деревянной миске, обернутой плотным зеленым листом неизвестного дерева, мутно белая жидкость в соломенном стакане, щелканье палочек, улыбчивые глаза юркого тайца – то ли хозяина, то ли официанта.
-Он улыбается тому, что ты ему сказал или тому, как?
-Он улыбается, потому что так принято.
-То есть он ни разу ни офигел, что большой белый дядя разговаривает на его языке?
Я кстати не знала, что ты по тайски то же можешь…
- Вот и он не знал.
-Чего ты к последнему слову цепляешься все время? Ну что ты ему сказал!?
-А ты у него спроси.
-И спрошу! Он наверняка говорит по английски!
-Да, я его предупредил.
-Ах ты гадюка какая!
-Ты аккуратней ешь, там в лапше могут быть сюрпризы.
В лапше оказывается кольцо. Я собираюсь уничтожить его в огне Ородруина и ты вызываешься сопровождать меня в пути. Тайцы не пекут эльфийский хлеб, поэтому мы заказываем им эльфийскую лапшу.
В отзвуке захлопнувшейся двери, металлическое эхо. Пачка стеклянной лапши не хочет открываться по шву. Крышка на кастрюле бьется в конвульсиях под напором кипящей воды. Плоские сухие белые соломины быстро проседают в кипятке. 10 минут ожидания, превращаются в 20 минут тупого сидения с головой опрокинутой брылями в ладони, спиной свернутой вопросом.
Извивающиеся черви мокрой горячей лапши скрючиваются в дуршлаге. Полминуты ледяного душа. Охолонуть разгоряченную лапшу. 20 минут. Двадцать минут продержать ее в кипятке!! Конечно, половина намертво слиплась- склеилась. Рвать… рррвать ее , погружаясь пальцами в белое стеклянное месиво, разрывать полоски белых червяков, кидать на плюющуюся раскаленным маслом сковороду, обжигая руки детскими, обидными, горчичными слезами.
Половинки скорлупы-панциря нежно-бархатно упреждающе покачиваются. Остается лишь узенькая полосочка для дыхания. Сегодня больше ничего плотнее мысли не уйдет за счастьем.